Но и помимо этого небеллетристическая проза не может быть исключаема из истории художественной литературы. Еще Брюнетьер очень верно отметил, что во Франции XVII в. церковная ораторская проза несла ту социальную функцию, которая в XIX в. перешла к лирической поэзии романтиков. В Англии, где XVII век был временем расцвета, ораторская проза не могла заменять серьезной, высокой лирики, но она существенно дополняла ее и тесно смыкалась с ней. Англиканское церковное красноречие времени Карла I и гражданской войны вырастает на совершенно той же почве, что «метафизическая поэзия», и полно того же поэтического духа. Без сомнения, церковная проповедь была в лучшем случае гибридным жанром. Ее поэтическая сторона была подчинена основному непоэтическому заданию. Ее эмоционально сильные, ярко образные места — только красочные заплаты на отнюдь не поэтическом фоне богословской схоластики и морализирования. Знакомство с проповедниками XVII в. по избранным отрывкам дает о них прикрашенное, качественно ложное представление. Но поэтический характер этих заплат несомненен. Особенно несомненен он у Донна, который в своих проповедях нередко бывает гораздо больше поэтом, гораздо более конкретным и тонким художником, чем в таких поэмах, как «Анатомия мира».

Из позднейших проповедников особенно знаменит был Джерем Тейлор (1613—1667), прозванный в свое время «английским Златоустом» и позже «Шекспиром церковной кафедры» и несомненно один из крупных мастеров английской прозы. Из «метафизических поэтов » он ближе всего к Джорджу Херберту. У него то же стремление к простому, хорошо знакомому и тем доходчивому образу. Но по сравнению с Хербертом он эмоциональнее и менее рассудочен, а в конечном счете едва ли не более поэт, чем автор «Храма». С точки зрения идеологической Тейлор крайне показателен для того превращения, которому подверглось англиканство с его учением о via media — «среднем пути» между папизмом и протестантизмом, под давлением революционной власти. Низведенное на положение только терпимой веры (революционное правительство терпело все исповедания, кроме папизма), англиканство отказывается от своей агрессивности и становится либеральным. Тейлор лично склоняется к англокатолициз- му и ритуализму, но он провозглашает второстепенность этих различий, а главной задачей всякой церкви (считает) наставление в том, как «свято жить» и «свято умирать». «Holy living» и «Holy dying» — загладвух сборников его проповедей, вышедших в годы апогея пуританской революции, 1650 и 1651 гг. В этой точке зрения уже есть зародыш превращения религии в ту моральную полицию, которой она стала в Англии в XVIII в.

Другой характерный прозаический жанр английского барокко генетически восходит к «Опытам» Монтеня. От Монтеня в английской прозе пошли две жанровые линии. Бэкон, заимствовав их название в своих «Опытах », создал по существу новый жанр сжатого размышления на темы психологии и практической философии. Оформленный Бэконом жанр «эссея» был унаследован и развит в эпоху Реставрации и через пионеров новой прозы, Каули и Темпла, стал одним из излюбленнейших национальных жанров английской прозы.

Другая линия от Монтеня идет к Роберту Бертону (1577—1640), издавшему в 1623 г. «Анатомию меланхолии ». Бертона называли «английским Монтенем». Его можно было бы назвать «барочным Монтенем». Пафос познания человека заменен у него любопытством к патологии человека. Книга его состоит из причудливого скопления самого разнообразного материала о разных формах и проявлениях «меланхолии» в ее старом понимании— ненормального разлития «черной желчи». Характерно для барокко его всеядное любопытство, не направляемое никаким пафосом, и внимание к ненормальным и болезненным формам сознания.

Но самая характерная фигура из всех прозаиков английского барокко, едва ли не такая же центральная фигура для всего позднейшего английского барокко вообще, какой для раннего был Донн,— это Томас Браун (1605—1682). Браун был ученый-врач. Им были сделаны кое-какие открытия в своей области, и имя его можно встретить в популярных историях естествознания {например, у Таннери) в соседстве с именем Гарвея. Прославился он своим сочинением «Religio medici» («Религия врача»), вышедшим в 1642 г. (это издание вышло без его ведома, авторизованное издание последовало в 1643 г.). В этой книге он объясняет, почему из всех вероисповеданий он предпочитает англиканское и как он согласовывает свои научные мнения со своей верой.

Браун — характернейший носитель барочного плюрализма, тем более интересный, что дает себе полный отчет в этом плюрализме и стремится его теоретически оправдать. Браун своеобразный бэконианец. Бэкон учил, что есть две истины — истина опытной науки и истина религиозного откровения. Истины эти совершенно самостоятельны. Ни религия не может контролировать науку, ни наука религию, и нет никакой высшей инстанции, которая могла бы их координировать. Бэкону эта теория (восходящая к номиналистам XIV в.) нужна была, чтобы отстранить религию от вмешательства в науку, не слишком ее задевая, и чтобы оборониться от всякого философского рационализма, который пытался бы осмыслить в одинаковом плане опытные данные науки и традиционные нелепицы богословия. Бэкон этой теорией защищает материализм науки от всякой поповщины. Браун, воспринимая ее, передвигает ударение с защиты науки от религии на защиту религии от науки.

Это симптом быстро менявшейся ситуации: в 1640 г. наука уже переходила в наступление, угрожая старым позициям религии. Сам Браун слишком человек науки, чтобы позволить религии контролировать науку. То, что завоевано наукой, он признает. И когда Священное писание (в описании храма Соломонова) определяет отношение диаметра к окружности как 1 :3 , а наука определяет его как 1:3,17... Браун всецело на стороне науки. Но там, где доказательства науки кажутся ему не абсолютно окончательными, он отстаивает свое прав о— верить Священному писанию. Так, он считает недостаточно доказанной коперниковскую теорию, а поэтому позволяет себе верить в Иисуса Навина. Антикоперни- канец, он в то же время верит в ведьм. В 60-х годах две женщины были сожжены в результате данной им перед судом экспертизы, признавшей возможность ведовства. Браун чувствует увеличивающуюся силу науки, вынуждающую его покоряться, но упорно сопротивляется ей.

Он верит, когда вынужден верить, но отказывается верить вероятности. В религию же он хочет верить. Ему дела нет до того, разумна она или нелепа: «Что касается тех крылатых тайн богословия и воздушных утонченностей религии, которые вывихнули мозги более умных, чем я, эти вещи никогда не напрягали оболочки моего мозга. По мне, для действенной веры в религии недостаточно невозможностей; глубочайшие тайны нашей религии могли быть не только объяснены, но демонстрированы посредством силлогизма и правил разума. Мне нравится теряться в тайне, доводить мой разум до некоего о altitudo!1 Я развлекаюсь в одиночестве постиганием этих запутанных энигм и загадок троицы, воплощения и воскресения. Я могу ответить на все возражения сатаны и моего мятежного разума тем замысловатым разрешением вопроса, которому я научился у Тертуллиана: «Certum est quia absurdum e s t». Я желаю упражнять мою веру на самых трудных пунктах; ибо придавать веру обычным и видным предметам не вера, а уверенность».

Браун бравировал своим иррационализмом, и неудивительно, что он навлек на себя обвинение в атеизме: догматическим умам XVII в. такая защита веры казалась издевательством над верой. Но здесь мы уже в совершенно явственной форме видим приближение к новейшей буржуазной точке зрения: моя вера есть личная ценность, и критерий ее не в ее истинности, а в ее эмоциональной приемлемости лично для меня. Браун был изысканнейшим прозаиком. Проза его сложно и утонченно ритмична. В основе ее, как всегда в английском барокко, лежит обычный разговорный язык, но он насыщен звучными латинизмами (которые Браун сам создавал в большом количестве) и разнообразными специальными терминами. Сближения и тропы его так же смелы и парадоксальны, как у любого из «метафизических поэтов». Особенной ритмичности и словесной утонченности проза Брауна достигает в (книге) «Гидриотафия, или Погребение в урнах». Это лирическая медитация о тленности и преходящести всего человеческого по поводу найденных им остатков древних погребений. Красной нитью проходит через книгу мысль, что мир приближается к своему концу, что мы живем в «осени мира», что до конца мира остается меньше, чем «два мафусаилова века». Мысль эта восходит к традиционным схоластическим толкованиям пророчеств Библии, но у Брауна она получает элегическую окраску человека, живущего в век, когда его мир уходит в прошлое.

Проза Брауна была одним из тех литературных явлений, против которых беспощадно боролось молодое рационалистическое поколение людей Реставрации, создателей английского классицизма. Но когда сам классицизм приближался к концу, она была воскрешена и оказала большое влияние на писателей второй половины XVIII в., в частности на Гиббона.